На Сенатской площади убивали нас…
Конец ночи; на улице уже светает, а в комнате горят, оплывают свечи. На широком столе – початые бутылки вина, бокалы, разбросаны карты. Вокруг стола расположились несколько молодых людей, одни – в нарядной военной форме: гвардейцы; другие – в сюртуках. Лица этих людей мало знакомы теперешней публике, но это люди, известные нашей истории, памятные в ней; сейчас, в тот момент, когда мы видим их, все они очень молоды.
Держатся свободно: это дружеский кружок. Все усталые, вялые после бессонной ночи. То один, то другой сладко, протяжно зевает, не прикрывая рот. Не хочется уже ни играть в карты, ни пить, ни разговаривать.
Пора по домам.Пора по домам.
Вдруг из сеней доносится шум: грохот, приглушённые крики, громкие ругательства. «Не велено! Сказано тебе, не велено! Господа отдыхать изволят. Пшёл прочь!» – «Сам пшёл! Пусти, гадюка! Размозжу!»
Один из военных вскакивает с места, готовый бежать в сени. Но тут врывается растерянный, взволнованный лакей:
– Ваши высокородия!..
За ним появляется молодой деревенский парень, без шапки, рослый, но очень худой, бледный, со ссадинами и синяками на лице; в руке у него внушительная чёрная кочерга. Парень падает на колени, кланяется в землю – коснувшись лбом пола; выпрямившись, но не поднимаясь с колен, взывает:
– Ваши высокородия! Господа хорошие, добрые, ласковые, образованные господа! Явите Божескую милость, помогите! Спасите меня! Сил больше нет, пропадаю! На вас вся надежда!
Гвардеец, тот, кто хотел выбежать в сени:
– Ты кто такой? Тебе чего?
– Ваше высокородие, Иван я! Тебе одному скажу, – глядит по сторонам, замечает остальных, – вам одним скажу: я вот сам и есть – Россия, своей персоной. Спасите меня!
– Кочергу брось!
«Сумасшедший, что ли?»
Иван послушно бросает кочергу.
– Я в своём уме, ваше высокородие. А только совсем пропадаю. Если вы, господа хорошие, не поможете, так уж и не знаю, что мне делать.
Тем временем кто-то из штатских, опомнившись после неожиданного появления Ивана, замечает, что на нём шинель образца наполеоновских походов. Штатский поднимается с места и обращается к незваному гостю:
– Встань, солдат. Не надо унижаться.
– Не встану, ваше высокородие! Не смею.
– Тогда мы с тобой разговаривать не будем, Иван, прости. Мы тоже не смеем.
Обращаясь к остальным (они все уже более или менее проснулись):
– Братья, встаньте. Здесь перед нами русский солдат.
Все, в том числе гвардейские офицеры, поднимаются. Штатский, выйдя из-за стола и приблизившись к Ивану, повторяет:
– Встань.
Тот, в ошеломлении, только мотает головой. Тогда штатский, взяв Ивана за плечи, поднимает его. Сразу становится видно, какой он высокий, длинный: настоящая коломенская верста. Гвардеец рядом с ним кажется меньше ростом, а штатский – совсем мелким. Штатский поддерживает Ивана под локоть, поскольку тот всё норовит снова бухнуться на колени; ведёт к столу, усаживает. Тогда и все садятся.
Иван тихо, растерянно произносит:
– Я недостоин…
– Это мы недостойны, – возражает штатский. – Говори, Иван, не смущайся и не сомневайся, говори. Что ты хочешь?
Подняв голову, Иван взглядывает вокруг, собирается с духом и слабым, но твёрдым голосом начинает:
– Простите меня, ваши высокородия. Нет моих сил. Француза прогнал, а живу хуже собаки последней. Жрать нечего, хожу вон в чём – сами видите. Работаю с утра до ночи на бар, ночью на себя, спать некогда, а ещё и оброк тянут, приказчики с управителями последнюю копейку выжимают. А какая там у нас копейка, откуда, когда мы и сами-то не свои, а барские… Э!.. Говорить тошно. Простите! А чуть что – в рыло, да под плети, под кнут, да в солдаты, под красную шапку… А под красной шапкой сами небось знаете, какое нам житьё. А правды нигде никакой, суда нашим обидчикам никакого нет, что пожелают, то и творят над нами. Думал я – кончится война, облегчение мне будет, государь поможет. А государю, видно, всё равно. Бежит народишко, в разбойники, в Сибирь бежит. А поймают – в острог, да под плети, под кнут, да назад к барину, а там опять всё то же… Не могу так больше. Спасите хоть вы, Бога ради прошу!
– Да что ж мы сделаем-то, Иван? – кто-то ещё из штатских.
– А это, ваши высокородия, не могу знать. Вы образованные, вам видней. А я с вами, если что; будьте благонадёжны. – Тут Иван взглянул в сторону входа, где на полу валялась его кочерга.
Штатский, который подвёл его к столу и сидел к нему ближе всех, поднялся, Иван тоже, и все встали вслед за ним. Штатский взглянул снизу вверх:
– Поможем, Иван. Или умрём. Если другие не согласятся, за себя одного тебе обещаю.
Но остальные все кивнули. А некоторые сказали вслух:
– Согласны. Поможем. Обещаем все.
Иван делает движение упасть на колени, но штатский снова поддерживает его под локоть. Помолчав, отпускает.
– Иди с Богом, Иван.
Иван идёт к двери, но оборачивается, всё-таки становится на колени – без спешки, степенно; опять кланяется в землю:
– Спаси вас Господь!
Подбирает кочергу, поднимается и, уже не оборачиваясь, уходит.
*
Сенатская площадь в Петербурге. Пасмурные сумерки – короткий зимний день уже гаснет. Посреди площади стоят в каре восставшие полки. Напротив них – верховые: Николай и его свита. Поодаль – огромная толпа народу. Люди кричат, подбадривают солдат, швыряют в Николая и свиту поленьями, булыжниками. В толпе Иван, размахивает кочергой, в лице — азарт и восторг.
Раздаются пушечные выстрелы. Сначала стреляют холостыми; потом визг картечи. Первый залп – поверх солдат, по народу. Солдаты ответили ружейным огнём, но когда был дан следующий залп – они повернулись и побежали с площади. Побежал и народ. По людям продолжали стрелять картечью.
*
Серый, тёмный, мрачный рассвет. Виселица... Возле – только солдаты караульной службы. Но в стороне от них, невидимый в этот раз никому, Иван – Россия. Землисто, синюшно бледный, ссадин прибавилось, на волосах засохшая кровь, шинель грязная и разорванная; видно, что он еле держится на ногах от боли и слабости. Перед его глазами неотвязно – картины восстания. Он досадливо кривится, по его лицу текут ледяные слёзы, он не замечает этого.
На помост выводят приговорённых. Один из них поднимает голову и видит Ивана, встречается с ним взглядом – тот самый штатский, который когда-то с ним уважительно, ласково разговаривал.
– Иван!
– Молчать! – это вмешался конвоир.
– Я, барин! – это Иван отозвался.
Остальные бунтовщики теперь тоже смотрят на него; солдаты, палач, другие, кому положено присутствовать при казни — его не слышат и не видят.
– Иван, родной, прости нас! – снова тот же штатский.
– Молчать, кому сказано!
– Барин, милый, ваше высокородие, Бог вас всех простит! Вы меня простите! Никогда вашу доброту не забуду.
– И тебя Бог простит, Иван.
– Бог с тобой, барин! Со всеми вами!
– И с тобой.
Конвоир собрался было ударить бунтовщика, но тот и сам замолчал. Иван поднял обе руки, и стало видно, что они скованы, в кандалах; перекрестил всех осуждённых вместе, одним широким крестом. Им на головы накинули мешки…
Иван оставался до конца казни, потом ушёл, нетвёрдо ступая – ноги тоже были скованы.
С другими осуждёнными он встречался, когда их везли в Сибирь, потом на каторге, в ссылке. Помогал, чем мог.23.10.2011